Взлом. Содержание
I.
НЕПОДАЛЕКУ от одного из ночлежных домов встретились два молодца, очень подозрительного вида. Матвей Севастьянов, небольшого роста, широкоплечий, с рыжей бородкой и небольшими бегающими глазками был когда-то очень хорошим фабричным рабочим, но как неустойчивая натура, увлекся революционным движением и не стеснялся высказываться резко о своем хозяине, за что, как «беспокойный человек», был навсегда удален с фабрики. После этого он пытался поступить в другое место, но худая репутация всегда закрывала ему двери, и пришлось Севастьянову поселиться в «углу», и чтобы не умереть от голода, ходить на поденную работу, с самым темным людом.
II.
Совещание длилось недолго, и приятели сговорились забраться в Страстную пятницу в намеченную церковь, к вечерней службе, когда бывает масса народа, и пользуясь теснотой и давкой, когда погасят огни, забраться куда-нибудь в темный угол или под престол, и там выждать время, когда сторож удалится из храма.
III.
Душегубы благополучно выбрались из церкви и смешались с шедшими по улице.
IV.
Филиппу очень хотелось взглянуть на своего недавнего компаньона, но он опасался, как бы искалеченный перед смертью, но выдал его. Кроме того, Сафронов не мог простить приятелю того, что он втянул его в возмутительную историю, которая, как кошмар, давила его. Ночь, проведенная в церкви, при глубокой могильной тишине, лик Спасителя на плащанице, искаженное смертью лицо сторожа, с высунутым языком, окровавленный и обезображенный Матвей… Все это до того потрясло Филиппа, что он окончательно потерял умственное равновесие и ему стали видеться, словно кто ходит за ним. Его ужас еще более усилился, когда раздался пасхальный благовест.
Взлом. Фрагмент
НЕПОДАЛЕКУ от одного из ночлежных домов встретились два молодца, очень подозрительного вида. Матвей Севастьянов, небольшого роста, широкоплечий, с рыжей бородкой и небольшими бегающими глазками был когда-то очень хорошим фабричным рабочим, но как неустойчивая натура, увлекся революционным движением и не стеснялся высказываться резко о своем хозяине, за что, как «беспокойный человек», был навсегда удален с фабрики. После этого он пытался поступить в другое место, но худая репутация всегда закрывала ему двери, и пришлось Севастьянову поселиться в «углу», и чтобы не умереть от голода, ходить на поденную работу, с самым темным людом.
Праздность и пьянство скоро сделали свое дело. Матвей опустился. Жил как животное, не помышляя о завтрашнем дне, и обратился в форменного хулигана. Другой оборванец представлял собой старый тип. По характерной сутуловатости не трудно было узнать в нем носильщика, много лет служившего на пристани и таскавшего на спине десятипудовые тяжести. Таков был Филипп Сафронов.
Приятели пожали друг другу руки и помолчали.
— Как дела, Севастьян? — начал Филипп.
— Хвалиться нечем… Клади зубы на полку.
— Зачем. Лучше их в ход запустить.
— Стало быть, припас?
— Не без того. Есть на что промочить горло.
— Чего ж мы мнемся. Гайда!..
Приятели пошли по панели и забрались в трактир, где собирается всякий сброд. На столе появилась водка и обычная закуска. После трех—четырех рюмок собеседники оживились.
— Да, дела! — негромко и со вздохом проговорил Севастьянов. — Праздник подходит, а ты сиди да гложи черствую корку. Веришь ли, как гляну я на тех, которые в каретах едут или на ком дорогое одеяние. За что, думаю, дано этим, а не мне?
— На такую линию напали. Им дадено.
— А коли нам не дадено, так нешто мы не можем сами взять?
— А где возьмешь?
— Мало ли где! Я вот надысь зашел в церковь. Вижу, церковный староста перебирает бумажки. Тут у меня сердце так и загорелось. Вот бы цапнуть!
Сафронов вскинул взгляд на говорившего и, мотнув головой, заметил:
— Дуже ты смел.
— А чего ж ходить разиня рот? Сам не сделашь, так никто тебе не поможет. А нам с тобой что терять: эти бурнусы?
Матвей тронул рукой дырявую чуйку приятеля.
Так-то оно так, а все-таки опасно. То-то гляди, вздернут.
— За это не вздернут. Только не губи души человеческой. А на что нам эта душа? Зацепить бы деньжонок…
— Не вздернут, так в остроге насидишься.
— А что тебе острог? Ничего страшного. По крайности, сыт будешь, и в тепле. Мы с тобой за шесть гривен цельный день ломаем плечи на поденщине, а потом валяемся, как собаки, на голых досках. Хочется хоть праздники провести в свое удовольствие.
Филипп сидел молча, опустивши голову. Севастьянов не унимался.
— Что ж, братюга, потрудимся?
— Эва в тебе сколько отчаянности.
— Стал таким. А прежде-то! Бывало, нитки ни у кого не тронешь. Лучшим рабочим считался. Матвеем Севастьяновичем величали, а теперь… пропащий я человек, а коли пропащий, так пущай и пропаду… один конец…
— Ведь у тебя женка есть, ребята.
— А что я им? Нешто кормилец? Довели до сумы, так пущай сами и кормят их, а мне о доме и думать не хочется. Ничто не мило. Легче в реку броситься, чем им на глаза показаться. Так как же, Филя, потрудимся?
— Грех. Ведь это деньги Божьи.
— Нешто есть Божьи деньги? Купеческие! А купцы еще принесут. Не робей. Я и один обтяпал бы дельце, да одному не сподручно. Так как же? Не упускай случая…
После изрядного количества выпитой водки, голова Сафронова отказывалась работать, а соблазн провести праздники в кутеже и в объятиях ночлежных фей был очень велик, и молодой хулиган поколебался.
— И вправду, чего зевать, — проговорил сатир, наклонившись к самому лицу собеседника. — Потрафляй, и я с тобой буду. Не все же попадаются. Может статься, и мы не попадемся, а и попадемся, как ты сказал, тоже не велика беда…
