Сыщик по охоте. Читать
Наигравшись в винт и наругавшись вдоволь, мы уселись в моем кабинете в ожидании ужина.
— Слышали ли вы, господа, что Никонов в тайную полицию поступил? — заговорил один из моих гостей.
— Неужели? Вот не ожидал! Жаль мне его! — послышались возгласы.
— Отчего жаль? — перебил эти возгласы Николай Павлович Демиров: — Разве всякий труд, всякая работа, честно исполненная, не заслуживает уважения?
— Конечно, — отвечал один из гостей: — Но работа работе рознь: я предпочту всегда, например, гравировать на серебре, чем мыть грязные кастрюли.
— В этом-то вы и ошибаетесь, — отвечал серьезно Демиров, не обращая внимания на вызванный смех: — Служба в тайной полиции не грязная работа, как я вижу, что вы думаете. Эта служба требует замечательной сметливости, присутствия духа и часто самой отчаянной храбрости. Все зависит, как исполнить свою обязанность. Мне самому раз в жизни пришлось самостоятельно действовать за сыщика и я должен сознаться, что это самый интересный период моей жизни.
Мы стали уговаривать Демирова сообщить нам этот случай, и он, после минутного колебания, начал свой рассказ:
— Раньше всего, я должен предупредить вас, что мой рассказ тесно связан с моей жизнью. Вы все старые мои приятели и я рад случаю объяснить вам многое, что казалось вам в моей жизни странным. Несколько лет тому назад, я отправился к своей матушке, в К. губернию, чтобы провести с ней лето и воспользоваться трехмесячным отпуском. Дом наш был сборищем почти всего околодка, и приезд мой ознаменовался целым рядом пикников, вечеров и охот. На всех этих сборищах особенно выделялся дальний сосед наш, Александр Сергеевич Балыбин. Замечательно хороший человек был Александр Сергеевич. Я знал его давно. Мы сидели с ним на одной скамейке в пансионе Эмме и затем четырехлетняя студенческая жизнь подкрепила нашу юношескую дружбу. Окончив курс, Балыбин отправился за границу, и я в течении пяти лет совершенно потерял его из виду, как вдруг приезд мой в деревню возобновил наши добрые с ним отношения. На первых же порах я узнал, что родители его давно померли и что он живет совершенно один, в своем поместье Белое. Должен я тут заметить, что Балыбин был общим любимцем нашего кружка и что прекрасный пол особенно к нему благоволил. Высокого роста, худощавый, с замечательно бледным лицом, с глубокими, светящимися внутренним огнем глазами и с волнистыми длинными волосами, он заставлял не одну барыньку вздыхать по нем. Но он ничего не замечал или, лучше сказать, не хотел заметить. Как-то пронесся слух, что он должен был жениться, но что свадьба расстроилась. От него самого я узнал, что он поселился в Белом окончательно, но о проведенном в разлуке он никогда не говорил, видимо уклоняясь от всего, что могло вызвать вопросы об этом времени. Несколько раз приглашал он меня к себе на охоту, но я откладывал. Наконец, я собрался. Белое лежит от нас в 48 верстах. Дорогой я остановился в уездном городе В., чтобы дать отдохнуть лошадям. Помнится мне, что на постоялом дворе, куда я вернулся после нескольких сделанных визитов, чтобы сесть в тарантас, хозяйка вошла в комнату со свечей в руках. На столе уже горели две сальные свечи.
— Ахти, Господи, — вскричала она в ужасе: — три свечи! Ночуй, барин тут, не перед добром это. Мотри — смерть будет.
Хозяйка стала креститься. Я рассмеялся и, подтрунив над ее испугом, отправился в путь. До Белого было 16 верст, и хотя ночь была темная от нависших облаков, но через два часа тарантас мой подкатил с шумом к длинному, одноэтажному барскому дому. Было тогда, вероятно, половина первого. Меня поразило какое-то гробовое молчание. Никто не выглянул на приезжего гостя. Ни одно окошко не светилось гостеприимным огоньком. Выскочив из тарантаса, я стал стучаться в парадную дверь, сперва тихо, а потом все громче и громче. Но никто откликался. Зная хорошо распределение дома я решился обойти кругом, через калитку, на веранду и оттуда в гостиную. Дверь, действительно, оказалась незапертой, и я, зная хорошо свою дорогу, направился из гостиной, через столовую, в спальню Балыбина. Столовая, как и все остальные комнаты, была очень большого размера, и Балыбин имел привычку завтракать и обедать у окошка, где всегда и стоял обеденный стол. Хотя в комнате было совершенно темно, я твердыми шагами шел, пересекая ее к противоположной двери, как вдруг наткнулся на стол. Крайне изумленный, найдя препятствие, я почти бессознательно зажег спичку и в ужасе отскочил. При мерцающем свете зажигающейся серы я рассмотрел большой обеденный стол, а на нем с скрещенными на груди руками, где виднелся образок, Балыбина, с несомненным отпечатком смерти на лице, Спичка выпала у меня из рук в я остался в темноте. Я не трусливого характера, а в эту минуту я почувствовал овладевающий мной ужас. Придя, наконец, в себя, я зажег у ног покойника стоявшую свечку, а затем все свечи, находящиеся в комнате. Мне казалось, что свет хотя немного разгонит подавляющее меня чувство одиночества. Выйдя опять, через сад, к тарантасу, я приказал моему кучеру подъехать к флигелю, где жили люди Балыбина, и, разбудив их, прислать в господский дом. Вернувшись в столовую, я стал за аналой и начал читать заупокойные молитвы из толстой засаленной книги. Голос мой как-то глухо раздавался в большой низкой комнате. Я старался вникнуть в то, что я читал, но поневоле мои взоры устремлялись на лицо покойника. Мне все казалось, что он, точно прищуриваясь, злобно насмехался надо мной. Я не мог оторвать от ёго лица взгляда. Мне все казалось, что он смотрит с каким-то страшным постоянством, своим неизменчивым сардоническим взглядом мне прямо в душу, точно он хотел сказать: «О, Как я презираю тебя». Я читал все тише и тише и, наконец, бросив чтение, подошел к изголовью, чтобы всмотреться в лицо и убедиться, что это оптический обман, результат расходившегося воображения. Но нет, я не ошибался. Рот покойника был сложен в странную зловещую улыбку, и хотя губы были сдвинуты в сторону, как бы судорожно, от внезапной сильной боли, но, тем не менее, выражение злорадной насмешки осталось. Но что всего более меня поразило, то это были глаза. Один был полузакрыт и придавал издали вид, точно покойник прищуривался.
Другой же глаз остался раскрытым. Никогда не забуду выражения этого страшного мертвого глаза. Смерть Балыбина должна была быть внезапная, так как глаз видимо оставил на себе отпечаток последнего испытанного потрясающего чувства. А это чувство — был необузданный страх. При виде этого выражения, мне вспомнилась лекция Льюиса в Оксфорде, в которой он рассказывал, что у нескольких убитых внезапно, при солнечном свете, людей, на кристалле зрачка нашли отпечатки последнего виденного ими предмета. Профессор Льюис говорил даже, что в трех известных ему случаях можно было разобрать очерк убийц.
«Не убит ли и он», — подумалось мне. Как молния озарила меня эта мысль, и я стал еще подробнее осматривать покойника, но шум растворившейся двери прервал мои наблюдения. В комнату вошел давно мне знакомый приказчик Хлопов.
— Как это вы могли покойника одного оставить? — сдерживая свой гнев, спросил я.
— Помилуйте-с, Николай Павлович, — ответил тот: — Вася, сын Михеича капельдинера, вызвался молитвы читать на всю ночь; я-то и распустил всех остальных отдохнуть. Хлопот-то, хлопот-то сколько было, а на селе ярмарка. Михеича разве не видели?
— Нет, не видал.
— Что за причта такая! Ведь и при жизни ни на шаг от барина не отставал, а теперь пропал. Барина в кабинете сегодня вечером мертвого нашли. Почитай, ведь, с пеленок Михеич при барине был. Куды ж он девался? Чай невмоготу пришлось, горемычному… горе помыкать ушел. Дай посмотреть пойду.
Взяв свечу, мы оба пошли и осмотрели весь дом, но Михеича не нашли. Минут через пять вернулся и Васька. Он ходил на село отыскивать отца, но нигде не мог найти его. Первым увидел покойника приказчик Хлопов, приходя за приказаниями в девять часов вечера.
— Еще совсем тепленький был, — говорил он мне, рассказывая: — в креслах перед письменным столом сидел.
Хлопов распорядился, чтобы мне принесли чаю и поужинать, а также пошел отыскивать Михеича. Выпив чаю, я отправился опять в столовую и, поставив стул у изголовья покойника, сел возле него, всматриваясь в его лицо. Васька монотонным голосом читал молитвы.
Судорожно сжатые челюсти и исковерканные пальцы рук ясно говорили мне, что покойник умер от сильного яда, подействовавшего мгновенно.
Я несколько лет изучал медицину и мне легко было убедиться в этом. Но кому была смерть Балыбина полезна. Близких родственников он не имел. Невольно воображение работало, выдумывая целые драмы.
Хлопов скоро вернулся, его поиски за Михеичем были бесполезны, и это очень его беспокоило.
— Да куда же мог он запропаститься? — повторял он все.
Я же не обращал на это обстоятельство большого внимания.
От Хлопова я узнал, что все формальности уже соблюдены. Совсем случайно следователь, доктор и великие провинциального мира были на селе, по какому-то делу, так что все формальности были окончены в течении какого-нибудь часа. В свидетельстве о смерти значилось, что Александр Сергеевич Балыбин умер от нервного удара.
Печати были наложены на все, на что только можно было их наложить. Шли долгие часы ночи, а я все сидел у изголовья покойника. Только время от времени тихое чтение Васьки было прерываемо большими стенными часами, которые, неимоверно тихо передвигая свои стрелки, пробивали с гудом отходящие в вечность часы. Стал мерцать сквозь окна первый свет зари. Я встрепенулся от овладевшего мной оцепенения и пошел в кабинет Александра Сергеевича.
«Не найду ли я там каких-либо указаний?» — подумалось мне.
В кабинете был страшный беспорядок. Мебель была переставлена, как оно всегда бывает при внезапных несчастных случаях. Видно было, что никто ни до чего не дотрагивался в этой комнате после смерти Балыбина, а наложенные печати указывали, что теперь уничтожена возможность удовлетворить моему любопытству.
На большом письменном столе стояло много безделушек, как у всех, не занятых особенной работой людей. Тут была масса фотографий. Особенно часто повторялось одно и то же лицо. Это был портрет молоденькой женщины, замечательно хорошенькой. Портреты этой же женщины висели и в спальне Александра Сергеевича, в роскошных рамках. На чернильнице висели часы его. Рассматривая их, я открыл прикрепленный в цепочке медальон. Медальон из толстого золота содержал в себе прядь светлых детских волос. Сомнения тут не было, только у детей, и у маленьких детей, бывают такие волосы. Опираясь на чернильницу, лежало перо. Видно было, что покойник несколько минут до смерти писал. Но на столе не было не одного исписанного листа. Я совсем было и не заметил стакана с водой, стоявшего за чернильницей. Я потом понял, что во время суматохи его отставили в сторону. В стакане было немного воды. Осадка в нем не было, запаха также, и я хотел было уже его отведать, как вдруг инстинкт, что ли, или настроенное воображение меня остановило. Я решился сделать раньше всего опыт. Отыскав кусок хлеба, я обмакнул его и пошел к избе дворовых, уверенный, что там найду дворняжек. Я не ошибся. Целая стая бросилась на меня с громким лаем. Я бросил одной из них кусок хлеба. Действие было мгновенное. Несчастное животное упало, судорожно дергая ногами. Остальные собаки, прекратив громкий лай, с испугом обнюхивали павшего товарища. Вернувшись в кабинет, я, при Хлопове, ничего не понимавшем, вылил из стакана водянистую жидкость в две склянки, отметив их обе на ярлыках нашими подписями.
Сделанные мной открытия страшно на меня подействовали. Я решился сейчас же написать судебному следователю, излагая ему все собранные мной улики. Окончив письмо и отправив его с приложением одной из склянок, я решился пойти подышать свежим утренним воздухом.
Уже совсем рассвело. Было чудное летнее утро. Вся деревня просыпалась. То тут, то там открывались настежь окошки в избах и высовывались заспанные лица, посмотреть, какой Бог денек послал. Вот стали отворяться, скрипя, ворота, пропуская то скот в поле, то бабу с коромыслом. Стоя на веранде, я мог также рассмотреть недалеко отстоящую базарную площадь, с убогими лавками и ларями, заставленную несколькими сотнями телег, с поднятыми к верху оглоблями. Весь люд стал мало-помалу шевелиться. Из под телег вылезали их собственники и, зевая и потягиваясь, творили крестное знамение. Нечаянно посмотрел я тут и на клумбы цветов перед окнами кабинета Александра Сергеевича и мне показалось, что на взрыхленной поверхности клумбы обозначались следы. Сойдя вниз и подойдя к месту, я нашел перед самыми окнами кабинета двое совсем различных следов. Одни оказались отпечатками мужских сапог, средней величины. Видно было, что сапоги были простые, крестьянские, с широкими подошвами и низкими каблуками. Другие следы — я чуть не вскрикнул от удивления, принадлежали, несомненно, женщине. Я стал внимательно их осматривать. Следов было много, они шли явственно по направлению к калитке и терялись на мягком ковре зеленого дерна, но перед окошком все место было утоптано теми же следами. Видно было, что мужчина и женщина долго стояли перед окошком, вероятно, следя за Александром Сергеевичем через окно. Крайне узкий след женской ноги и глубоко вдавленные каблуки, которые оставили по себе отчетливые углубления полукруглой формы в земле, ясно показывали, что женщина была молода и более чем среднего роста. У старух никакой обуви не бывает, а женщина маленького роста, таких глубоких следов не оставила бы. Я решился взять снимок обоих следов и, достав глины и размочив ее, я взял точные оттиски. Между тем, обыденная жизнь ежедневного утра проснулась и на дворе барского дома, В столовой раздавалось монотонное чтение дьячка. Оставив мои снимки следов сушиться на солнце, я вернулся на веранду, где мне приготовляли уже утренний чай, как вдруг я увидал какое-то странное волнение на базарной площади. Мне ясно видно было, как торговцы покидали лавки и опрометью бежали к кабаку.
На площади все вдруг задвигалось. Бабы то и дело разводили руками и тоже быстро стремились в том же направлении. Немного в лево от кабака, стояла уже целая толпа, которая о чем-то галдела, размахивая руками. Желая узнать, в чем дело, я скорыми шагами дошел до площади и спросил:
— Что случилось?
— Утопленника нашли! Ах ты, Господи! — крикнули мне бежавшие мимо.
Дойдя до толпы, я протиснулся вперед. У самого края грязной заплесневшей канавы, шагах в тридцати от кабака, лежал утопленник, а около него на земле валялся пустой штоф водки. Я сперва не узнал его, так был он покрыт илистой грязью канавы, но рассмотрев, я дрогнул всем телом. Покойник был Михеич.
— Как было дело? Кто первый нашел? — спросил я.
— Ванька, Гуринов сын, первый нашел. Видит сапоги из канавы торчат… на водопой Ванька-то шел. Он-то за сапоги и хвать, а глянь — стянуть-то не мог, так весь и затрясся с испугу-то, кричать стал. Вон народ-то собрался. Ну, вытащили, за становым урядника послали, на селе становой-то. Эх, горемычный, знамо пьян напился, ну ночью и не видать канавы-то, так ничком и упал, да как упал, так и остался.
Все эти ответы так и посыпались со всех сторон. На место происшествия прибежали скоро Хлопов и вся дворня. Пересудам и толкам нё было конца. Я отозвал Хлопова в сторону.
— Что, Михеич часто пил? — спросил я его.
— В рот хмельного не брал, — отвечал Хлопов: — ума не приложу. Разве ранее меня барина мертвым увидел, ну и захотел горе свое запить, да с непривычки и охмелел. Царство ему небесное! — и Хлопов, сняв шапку, стал набожно креститься.
Я вошел в кабак, вызвал целовальника и спросил его, в котором часу заходил Михеич.
— Ваше благородие, — отвечал весь трясясь целовальник, видимо принимая меня за следователя: — как свят Бог, не видал я вчера Михеича. С виду знал его, а к нам никогда и не заглядывал. Как Богу, так и вам. Народу много было, а уж Михеича бы приметил, ведь он у нас первый на селе человек.
«Показание это подтверждает мою мысль, — думал я: — это вторая жертва».
