Это железнодорожный станционный жандарм, унтер-офицер, Фома Фомич Разгильдяев. Ему уже за пятьдесят лет, но он высматривает еще молодцом. Широкоплечий, спереди круглый, как арбуз, коренастый, бравый, он высоко держит голову, и шапка его постоянно набекрень. Лицо у него широкое, цвета пережженного кирпича, почти до глаз заросшее рыжей с проседью бородой, раздвоенной на подбородке и немножко по-скобелевски расчесанной направо и налево — к плечам. Усы, в два пальца толщиной, приподняты острыми рожками над уголками губ. Нос красно-сизый, прямой и толстый — бабкой. Из-под его пушистых желтых бровей смотрят спокойные, проникновенные маленькие синие глазки. Особенно красив и внушителен бывает Фома Фомич в нарочито торжественные дни: на его новеньком чистеньком мундире ни складочки. На шее золотая и серебряная большие медали, медали и кресты на груди, нашивки, пуговицы, — он весь блестит и звенит, от головы до пят, с никелированными шпорами.
Уездный исправник, жандармский подполковник и становой, а за ними и урядники иначе и не называют его, как «наш Лекок». Случилось какое-нибудь путанное дельце со скрытыми концами, — сейчас полиция к Фоме Фомичу, и он если и не развяжет сразу узел преступления, то хоть пообещает свое содействие. — «Надо будет поспрошать», — обыкновенно отвечал он, и это уже значит, что Фома Фомич не отчаивается в успехе сыска, и, правда, сыск венчался успехом.
Принято говорить: «война родит героев».
И Фома Фомич стал известностью не сразу, — нужны были своего рода подвиги с его стороны, чтобы заслужить эту многозначительную полицейскую аттестацию — «наш Лекок». Наиболее смелым подвигом, прославившим его даже в простом народе округи, была поимка громилы Юшки Зубаря.
Была глухая, непогодная осень. В уезде зачастили преступления. Обокрадены три сельские церкви, у одного деревенского «кулака» опростали горенку — унесли одежу, даже в волостном правлении опорожнили кассу. Уезд заговорил. Слишком дерзкие преступления. Однако, от громил и следов не оставалось. Кто предполагал отслуживших пастухов, кто подозревал каких-то цыган, а более определенных указаний — ни на кого! На то безвременье, в город прислан был новый исправник, только что отставной армейский, совсем почти не знающий провинции, новый был и становой, недавно произведенный из городских полицейских надзирателей, очень мало знающий деревню. Совсем засуетилось новое начальство, а преступников — ни слуха, ни духа. И вот кто-то вспомнил о Фоме Фомиче…
Его пригласили помочь делу, а он выразил желание даже лично «пошарить», для чего и попросил позволения «поболеть недельки две». И вот стало, вдруг, известно, что Фома Фомич тяжко хворает и никого к себе не допускает… Только самые верные близкие его знали, что он в отъезде — и неизвестно куда.
Шесть лет тому назад, также — поздней осенью, в уезде, в церкви села Конючина совершено было святотатство. И тогда еще Фома Фомич принимал косвенное участие к раскрытию преступления, но случай подшутил над ним: он, можно сказать, в руках держал громилу и только по великодушию своему — отпустил его. Как-то раз, в свободный между поездами час, в станционном буфете, какой-то парнюга напился допьяна, наелся досыта, но при расчете возмутился дороговизной выпивок и закусок и начал поносить и буфетчика, и станционное, и железнодорожное начальство и даже порывался разнести весь буфет. Пришлось пригласить жандарма. И пришел Фома Фомич и сразу же узнал дебошира (как знал он лица всех, хотя бы только два или три раза отправлявшихся с Чертятинской станции). Это был крестьянин, из деревни, верст за семнадцать от упомянутой станции, работавший в Москве коробочником. Парнюга съездил в деревню за новым паспортом и теперь, возвращаясь опять на заработки, загулял. Фома Фомич в минуту «урезонил» его и даже удалил из вокзала — на все четыре стороны. А через неделю узналось, что конючинские церковные вещи нашлись и что громилой оказался тот самый буян-паренек, которого недавно урезонивал Фома Фомич, и что тот паренек давно уже не коробочник, а бездельник-бродяга, часто беспаспортный. Фома Фомич только крякнул и на всю жизнь запомнил обманувшего его Юшку Зубаря, — так звали конючинского громилу.
Юшку судили — и «сослали».
Читать дальше…, заказать бесплатно.
